|
Должно быть что-то еще! |
Сид Рот и Ирэн Харрелл |
|
Глава 4. Лицемер и бездельник
7 сентября 1953 года явилось основной вехой на моем пути к славе и богатству.
- Одежда в самом деле преображает человека, Сидней. Ты выглядишь просто великолепно в этом смокинге. - Моя матушка гордо вздохнула, когда прикалывала свежую гвоздику к лацкану моего пиджака. На ней самой было длинное кружевное шифоновое платье, ее плечи оттенял искусно вышитый корсаж. Все были красиво одеты. Мне давали подарки, деньги, устраивали в мою честь вечеринки. У меня голова шла кругом от возбуждения, которое сопровождало мою бар мицва - празднование моего тринадцатилетия - дня, когда еврейский мальчик становится мужчиной.
Я готовился к этому дню в течение последних пяти лет под руководством одного раввина, который был моим специальным бар мицва наставником. Я изучал древнееврейский, заучивал еврейские народные мелодии, запоминал отрывки из своей Хафторы и репетировал речь, с которой должен был выступить на английском языке.
Этот день должен был иметь особое духовное значение в моей жизни. Он венчал мое вступление в тот возраст, когда я становился сыном заповедей. Отныне я отвечал за их соблюдение. Но я не помню, чтобы так уж сильно думал в тот день о Боге. Все мои мысли были обращены ко мне самому, моему внешнему виду, моим подаркам, моей радости.
У нас дома всегда соблюдали еврейские праздники, для чего нередко выезжали в Нью-Йорк, чтобы отметить их вместе с родителями отца. Я терпеть не мог подобного рода "каникулы". Не любил долго ехать в машине или битком набитом поезде, подниматься на шестой этаж многоквартирного дома, где даже не было лифта, идти по темным коридорам, где воняло затхлым запахом еды, часами сидеть в синагоге и слушать проповедь на языке, который я все равно не понимал, участвовать в бесконечных ритуалах, которые ничего для меня не значили, терпеть поцелуи родственников и их вопросы, типа: "А как у тебя дела в школе?" или "Сидней, а ты помнишь своего дядю такого-то и такого?"
Во время этих родовых сборищ мои родители постоянно меня дергали: "Сидней, пожми руку своей кузине. Сидней, а ты поздоровался?" Я всегда со всеми здоровался, только делал я это так тихо, что никто меня не слышал, и мой отец постоянно ходил за мной, все больше раздражаясь. Теперь, вспоминая те годы, я понимаю, что отец любил меня и лишь пытался воспитать во мне хорошие манеры, но в то время мне доставляло несказанное наслаждение доводить его до белого каления.
Среди все этой скукоты были вещи, которых я однако с нетерпением ждал: сельтерская вода, которую разбрызгивали через специальную насадку, суп с мацой, картофельный кугель и выкуп, который я получал за то, что возвращал мацу.
Украсть мацу - пресный хлеб - из-под подушки, на которой сидел мой дед, для меня было самой важной частью празднования иудейской пасхи, церемонии, которая не могла закончиться, пока маца не возвращалась назад к деду. Уже стало частью традиции, что я требовал какое-то количество денег или подарок в качестве выкупа за возвращение мацы.
Однажды я заснул во время пасхальной церемонии. Молитвы и чтение Писаний длились обычно в течение многих часов. И вот уже к концу церемонии мой дядюшка Вилли разбудил меня и всунул мне в руки мацу, которую он украл за меня. Пока я раздумывал, какой подарок или сколько денег мне попросить в качестве выкупа, я допустил одну самоуверенную ошибку, а именно, помахал мацой перед лицом своего деда. Тот с необыкновенной скоростью выхватил ее из моих рук. В тот праздник я пришел к выводу, что нельзя открыто держать в руках мацу, когда находишься рядом с дедом.
Несмотря на то, что я ничего не понимал в этих праздниках, и они мало что для меня значили, я как-то странно гордился своим еврейским происхождением. Я знал, что родился евреем и что евреем умру, и готов был драться с кем угодно, кто бы посмел насмехаться над евреями.
Однако причина моих посещений синагоги была совсем иной. В синагогу я ходил вместе со своим отцом лишь по той простой причине, что я должен был это делать. Поклонение оставляло меня равнодушным. Единственное, что мне там нравилось, так это напитки.
Я верил, что Бог есть, но раввин описывал Его как некий огонь. А что хорошего такой Бог может мне сделать?
Это было слишком непонятным, далеким и абстрактным. Я не знал древнееврейского, и хоровые песнопения были для меня абсолютно бессмысленными. Кроме того, я быстро заметил то лицемерие, которое царило в синагоге.
Например, мы всегда парковали машину в двух кварталах от синагоги, чтобы никто не видел, что мы в выходные дни ездим на машине. Большинство других людей делало то же самое по той же самой причине. Однажды я случайно покрутил ключами от машины в синагоге. От взгляда отца я готов был провалиться сквозь землю. Я полностью его опозорил перед другими людьми.
В другой раз в синагоге у меня с головы на пол упала шапочка. Я правда этого не почувствовал, но это заметил мой отец.
- Где твоя шапочка? - зарычал он на меня.
Я потрогал голову и убедившись, что шапочки там и в самом деле нет, наклонился вниз, чтобы поднять ее с пола. Отец, наверное, готов был меня убить за то, что я стоял в синагоге с непокрытой головой. Его друг, стоявший по другую сторону от него, попытался его успокоить.
- Ничего страшного, Джек, - сказал он, положив руку на плечо отца. - Ну допустил мальчик маленькую ошибку, ну что тут такого? Оставь его в покое.
Я так перенервничал, что едва мог одеть шапочку. Неужели это и в правду было таким серьезным грехом - стоять с непокрытой головой в синагоге?
И еще, почему мои родственники и друзья курили в святые дни за квартал от синагоги, там, где их никто не видел, а потом, когда приходили в синагогу, делали вид, что воздерживаются от сигарет? В святые дни никто не должен зажигать огня ни под каким предлогом, поскольку зажигание огня считается работой.
К чему все это лицемерие? Зачем?
Я задавал некоторые из этих волновавших меня вопросов разным людям, но все они лишь пожимали плечами и ничего не отвечали, как если бы и сами ничего не знали. В общем, ответа я так ни от кого и не получил.
Лицемерие, которое я наблюдал у ортодоксальных евреев, полное противоречие между тем, чему они учили и как жили сами, возможно, помогло и мне дать разумное объяснение нечестности и лицемерию в своей собственной жизни.
После моей бар мицвы я уже больше не ходил в синагогу, кроме как по праздникам, пока гораздо позже я не понял ее истинного значения. Но это уже было после того, как я попал в ад и вернулся оттуда назад.
Моим первым шагом на пути к мировому признанию и миллиону долларов была работа разносчика газет в нашем квартале.
Когда я учился в средних классах, мне казалось, что почти в каждой газете, которую я брал, на самой первой странице была фотография скалящегося мальчика-газетчика. Реклама расписывала, какая это замечательная работа, что они всегда завоевывают различные призы и путешествуют по интересным местам. Другим козырем, как мне тогда казалось, было то, что за каждого нового подписчика они получали бесплатные купоны, которые можно было реализовать в магазинах Гуд хумор мен. Мысль о бесплатном мороженом была тем искушением, которому сложно было противостоять, и я не отстал от своих родителей, пока те не согласились подписать все необходимые бумаги, чтобы я мог начать свое первое в жизни бизнес-предприятие.
Я гордо разносил газеты в течение нескольких дней и сделал родителей, дядюшку и несколько близких соседей своими подписчиками. Затем однажды я проснулся дождливым утром. Мне было так тепло и уютно в постели, что вместо того, чтобы встать и идти разносить газеты, я изобразил, будто я вдруг ужасно заболел. Я так неистово кашлял, что моя мать и сестра принесли мне сироп от кашля, бутылку с горячей водой и настояли, чтобы самим разнести за меня газеты. Я же остался лежать в постели и читать комиксы. Мне так это понравилось, что после этого случая я стал достаточно часто симулировать болезнь и не только тогда, когда шел дождь, но и когда светило солнце. Моя мать и сестра Ширлей разносили за меня газеты, и даже когда они видели, что я симулирую, они не подавали вида. Ну, а выручку в карман клал, конечно же, я.
Когда я вырос, и стало как-то несолидно быть разносчиком газет, я пошел работать курьером к дядюшке Абу, который был владельцем часовой мастерской. Я любил своего дядюшку, и мне очень нравилось ходить по разным там аптекам и магазинам, брать у них часы, подлежащие ремонту, относить их дядюшке, чтобы тот их починил, и потом возвращать назад.
Первые две недели все было нормально. Мне нравилось носить с собой по городу дорогостоящие вещи. Но как-то раз, когда не надо было никуда идти, дядюшка вручил мне банку с чистящим средством и тряпку.
- Ты знаешь, Сидней, - сказал он, - раковина в мастерской сегодня просто кошмар. Почисти-ка ее, ладно? Я не мог поверить своим ушам. Я? Чистить раковину? Я посмотрел на запачканную раковину, возмущенный, что он попросил меня выполнить такую черную, грязную работу. Почему я? Любой мог бы вычистить раковину. Для меня, как курьера, разносившего дорогие часы, было ниже достоинства даже подумать о подобной работе.
Нехотя я посыпал грязную раковину зеленым порошком, потер ее немного тряпкой и смыл водой. Затем осторожно, двумя пальчиками взял мокрую и грязную тряпку и выбросил ее в ведро под раковиной поверх скомканных бумажных полотенец. После чего сел в дальнем углу мастерской, чтобы погрызть орешки и почитать целую пачку комиксов, которые я захватил с собой из дома, чтобы было чем заняться в перерывах между работой.
Не успел я открыть первую страницу, как услышал голос дядюшки:
- Сидней! Поди-ка сюда! Ты считаешь этот умывальник чистым?
- Да, - солгал я, глядя на то, каким грязным я его оставил.
- Ну тогда тебе надо проверить свои глаза, - сказал он возвращая мне банку с чистящим средством. - А теперь достань тряпку и почисти раковину снова, только на этот раз нормально.
Меня чуть не вырвало от того, что мне надо было выуживать эту паршивую тряпку из ведра и заново чистить раковину. Не думаю, чтобы это у меня получилось лучше, чем в первый раз, но уже тогда я твердо решил, что эту раковину я мою в первый и последний раз. Было уже почти пять часов, и я знал, что когда часы пробьют пять, я пойду домой и больше никогда не вернусь назад. Так я и сделал. Дождется дядюшка Аб, чтобы я ему еще чистил раковины!
Работая на первых двух работах, я заложил образец, которому впоследствии следовал достаточно долгое время, а именно: позволять другим делать за меня работу, когда она переставала быть легкой, не торопиться делать то, что от меня требовалось, выполнять лишь то, что нравится, самое интересное, то, что приносит признание других людей, и оставлять тяжелую, нудную и грязную работу кому-нибудь другому.
Все книги