|
|
"Крест и нож"
|
Давид Вилкерсон
|
|
Глава 3
— Майлз, — сказал я, когда мы отъехали 80 км от моста, — ты не против, если мы поедем домой через Скрантон?
Майлз знал, к чему я клоню. Там жили мои родители. Честно говоря, мне просто хотелось выговориться.
К тому времени, как мы приехали в Скрантон, наша история уже попала в газеты. Дело это широко освещалось прессой, но заголовки становились уже не такими броскими. Газетчики выжали до последней капли все ужасы и мерзость этой истории. Психологические, социологические и пенологический аспекты уже истощились. И вот теперь, как бальзам на сердце редакторов, этот случай получил дополнительную окраску и уж они постарались вовсю.
Мы находились уже на окраине Скрантона, когда я задумался о том, как вся эта история подействует на моих родителей. Я был словно маленький обиженный мальчик, ждущий утешения, но сейчас приближающаяся встреча пугала меня. В конце концов, имя, подвергнувшееся осмеянию, было и их именем.
— Может, они не читали газету, — сказал Майлз.
Газету они прочитали. Она лежала на кухонном столе, развернутая на странице, где была помещена статья и фотография размахивающего Библией молодого священника с диким взглядом, которого выгнали из зала заседания суда по делу об убийстве Майкла Фермера.
Отец и мать вежливо, почти официально, поздоровались со мной.
— Давид, — сказала мать, — какая приятная неожиданность.
— Здравствуй, сын, — сказал отец. Я сел. Майлз тактично удалился; пошел прогуляться, оставив меня наедине с родителями.
— Я знаю, о чем вы думаете, — кивнул я в сторону газеты, — вы думаете о том, как вам всё это пережить.
— Знаешь, сын, — сказал отец, — дело не в нас, дело в церкви. И в тебе самом. Ты можешь потерять свой сан.
Понимая его беспокойство обо мне, я промолчал.
— Что ты собираешься сделать, когда вернешься в Филипсбург? — спросила мать.
— Я еще не думал об этом. Мать достала из холодильника бутылку молока.
— Ты не будешь возражать, если я дам тебе совет? — спросила она, наливая мне стакан молока (она всегда хотела, чтобы я поправился).
Мать никогда не спрашивала разрешения давать мне советы. Однако на этот раз она стояла с бутылкой молока в руке, ожидая, когда я кивну в знак согласия. Она как будто понимала, что в этой борьбе я сам должен бороться за себя и, может быть, не желал ее совета.
— Когда ты вернешься домой, Давид, не торопись признаться в том, что ты был не прав. Пути Господа неисповедимы. Может быть, это часть Его плана, которого ты сейчас не можешь видеть целиком. Я всегда верила в твой здравый рассудок.
По дороге в Филипсбург я все время размышлял над словами матери. Какой здесь может быть план Божий? Что хорошего могло принести мне это поражение?
Я отвез Майлза домой и поехал к себе домой боковой улицей. Если можно проскользнуть незамеченным на автомобиле, то именно это я и пытался сделать. Я закрыл дверцу машины так, чтобы она не хлопнула, и почти на цыпочках прошёл в свою комнату. Там была Гвен.
Она подошла ко мне и обняла.
— Бедный Давид, — сказала она и только после долгой паузы спросила: — Что случилось?
Я подробно рассказал ей, что произошло с тех пор, как мы расстались. Затем я сказал о словах матери, о том, что, возможно, всё не так уж и плохо.
— Тебе будет очень трудно объяснить всё это всему городу, Давид. Телефон трезвонит не переставая.
И он продолжал звонить еще три дня. Один чиновник из городского управления накричал на меня. Мои коллеги, церковные служители, сказали мне, что все это дешевая самореклама. Когда же, наконец, я решился выйти из дома, меня провожали неодобрительные взгляды. Один человек, который всё время пытался оживить деловую активность города, пожал мне руку, похлопал по плечу и сказал:
— Да, пастор, вы действительно прославили старый Филипсбург.
Но тяжелее всего была встреча с моими прихожанами. Они были вежливы и молчали. В то утро я взглянул на свою проблему с кафедры честно, без обмана.
— Я знаю, вас мучают некоторые вопросы, — сказал я, обращаясь к людям, сидевшим с окаменевшими лицами. — Прежде всего, я хочу сказать, что ценю ваше сочувствие, но вы, наверное, думаете: "Какой болван этот проповедник, который думает, что любая его причуда есть веление Господа". Вы вправе так думать. И на самом деле все случившееся выглядит так, как будто я перепутал желание Бога со своим желанием. За это меня жестоко унизили. Может это послужит мне хорошим уроком в дальнейшем? А теперь давайте откровенно
спросим самих себя: если верно, что, трудясь здесь, на земле, мы исполняем волю Господа. то не должны ли мы ожидать, что Он каким-то образом сообщает нам Свою волю, хотя мы не всегда можем ее сразу понять?
Непроницаемые лица. Гробовое молчание. Я был плохим примером для жизни под руководством Господа.
Но мои прихожане были люди необыкновенно добрые. Большинство из них сказало, что все происшедшее со мной выглядело действительно глупо, но они верили в чистоту моего сердца. Одна леди сказала:
— И все же мы хотим, чтобы вы были с нами, даже если другие этого не желают.
Она еще долго объясняла, что она этим хотела сказать.
Потом случилась странная вещь. Ночью, когда я молился, мне все не давал покоя один стих из Писания. Он постоянно приходил мне на ум: "...любящим Бога, призванным по Его изволению, всё содействует ко благу".
Этот стих звучал во мне с большой силой и убедительностью, хотя разум мой не принимал его. И вместе с этим мне пришла в голову такая безрассудная идея, что я старался отбросить ее, как только она приходила: "Возвращайся в Нью-Йорк".
Три ночи я старался отбросить ее, но не мог от нее отделаться. Я решил разобраться в этом. На этот раз я был подготовлен.
Во-первых, Нью-Йорк был неподходящим для меня местом. Мне не нравился город, и я не мог бы там жить. Само слово "Нью-Йорк" стало для меня символом смятения. С любой точки зрения было бы неверно покинуть Гвен и детей. Я не собирался трястись в дороге восемь часов туда и восемь часов обратно только для того, чтобы снова сделать из себя посмешище. О том, чтобы снова просить денег у общины, не могло быть и речи. Эти фермеры и углекопы и так давали больше, чем были должны. Как я объясню это им, если я сам еще не понял это новое приказание вернуться на место моего поражения?
У меня не было никакого шанса повидаться с этими ребятами. В глазах официальных кругов города я был сумасшедшим. Никакая сила на земле не смогла бы меня заставить пойти в церковь с этим предложением.
И, все-таки, эта идея была такой настойчивой, что в следующую среду я просил своих прихожан дать мне еще денег для того, чтобы вернуться в Нью-Йорк. Реакция моих людей была поистине удивительной. Опять, как и прежде, они подходили к столу один за другим и оставляли свои пожертвования. На этот раз было намного больше людей, но, что интересно, сбор был почти таким же, как и прошлый раз — семьдесят долларов.
На следующее утро мы с Майлзом двинулись в путь. Мы ехали по тому же маршруту, остановились у той же бензоколонки, по тому же мосту въехали в Нью-Йорк. Когда мы проезжали по нему, я молился: Тосподи, я не понимаю, почему так все получилось на прошлой неделе по Твоей воле, и почему я снова возвращаюсь в этот кошмар. Я не прошу открыть мне Твою цель, но прошу руководить моими действиями".
Еще раз мы нашли Бродвей и повернули в южном направлении по той единственной магистрали, которую мы знали. Мы ехали медленно, и вдруг я ощутил непонятное желание выйти из машины.
— Я хочу найти место для машины, — сказал я Майлзу, — да и пройтись немного. Мы нашли незанятую платную стоянку.
— Я скоро вернусь, Майлз. Я даже не знаю, что я ищу.
Я оставил Майлза в машине и пошел по улице. Немного пройдя, я услышал:
— Эй, Давид!
Вначале я не обернулся, так как подумал, что какой-то мальчик зовет своего друга. Но я снова услышал:
— Эй, Дэви, священник!
На этот раз я обернулся. Недалеко от меня стояли шесть подростков, на них были узкие брюки и куртки на молниях. Все, кроме одного, курили и все явно скучали.
Один из них отделился и направился ко мне. Мне понравилась его улыбка, когда он заговорил.
— Вы случайно не тот священник, которого выгнали из зала суда во время процесса по делу Майкла Фармера?
— Да, а откуда ты меня знаешь?
— Ваше фото было напечатано в газетах, а ваше лицо легко запоминается.
— Да? Спасибо.
— Это не комплимент.
— Ты знаешь мое имя. Но я не знаю твоего.
— Томми. Я президент "мятежников". Я спросил Томми, не его ли это ребята стоят поблизости. Он предложил мне познакомиться с ними. Они смотрели на меня скучающими взглядами, пока Томми не сказал, что у меня была стычка с полицией. Ребята сразу оживились. Это был мой карт-бланш при общении с ними. Томми представил меня с гордостью.
— Эй, парни, это тот самый священник, которого выгнали из зала суда по делу Фармера.
Ребята один за другим подходили посмотреть на меня, и только один не двинулся с места. Он взял нож и начал выцарапывать нецензурное слово на металлической рамке дорожного знака. Пока мы разговаривали, к нам присоединилось несколько девочек.
Томми расспрашивал меня, как я попал в суд, и я сказал ему, что хочу помогать подросткам, входящим в различные группировки. Меня слушали очень внимательно и многие из них сказали, что я "свой".
— Что вы понимаете под "своим"? — спросил я.
Их логика была проста. Их не любили полицейские, меня тоже. Мы находились в одинаковом положении, и для них я был одним из своих. В дальнейшем я часто встречался с такими умозаключениями. Внезапно я вспомнил, как меня тащили по проходу в зале суда, и всё предстало для меня в другом свете. Я почувствовал лёгкий холодок, который обычно сопровождал появление направляющей силы Божией.
У меня не было времени поразмышлять об этом, так как тот парень с ножом направился ко мне. Его слова, произнесённые языком уличного мальчишки, пронзили моё сердце значительно сильнее, чем это мог бы сделать нож.
— Дэви, — начал он. При этом он чуть расправил плечи и я заметил, что остальные при этом отошли немного назад. Подросток демонстративно щелкнул ножом и начал небрежно срезать пуговицы моего пальто. Пока не кончил, он не произнес ни слова.
— Дэви, — наконец сказал он, впервые посмотрев мне прямо в глаза, — если с нами что-нибудь случится...
Я почувствовал прикосновение кончика ножа и понял, что не будь той истории в суде, я никогда бы не смог разговаривать с этими подростками.
— Как тебя зовут?
Его звали Вилли, но об этом мне сказал другой парень.
— Вилли, я не знаю, зачем Господь привел меня в этот город. Но я хочу сказать тебе, что Он за вас, это я говорю тебе точно.
Вилли продожал пристально смотреть мне в глаза. Затем он убрал нож и отвел взгляд в сторону. Томми ловко переменил тему разговора.
— Дэви, если ты хочешь познакомиться с ребятами из разных группировок, ты можешь сделать это сейчас. Все эти ребята из "мятежников". Я также могу познакомить тебя кое с кем из Джи-Джи-Ай.
— Джи-Джи-Ай?
— Это означает "Трест великих гангстеров". Итак, не пробыв в Нью-Йорке и получаса, я уже имел возможность познакомиться с группировкой с другой улицы. Томми объяснил мне, как туда пройти, но я ничего не понял, и тогда он попросил одну из девочек, стоявших в стороне, которую звали Ненси, проводить меня к Джи-Джи-Ай. Члены этой шайки встречались в подвале одного из домов 134-ой улицы. Чтобы попасть в их центр, нам пришлось спуститься по темной лестнице мимо мусорных куч с отощавшими кошками, мимо нагромождения пустых водочных бутылок.
Наконец Нэнси остановилась и слегка постучала в двери. Два быстрых и четыре медленных удара.
Нам открыла какая-то девочка. Вначале я подумал, что она нас разыгрывает. Уж очень маскарадной бродяжкой она выглядела, босая, в руке бутылка с пивом, во рту сигарета, волосы не убраны, плечо намеренно обнажено. Я чуть было не рассмеялся, но меня удержало от смеха то, что лицо девушки не выражало веселья и беззаботности и она была еще совсем ребенок. Девушка-подросток.
— Мария, — сказала Ненси, — разреши нам войти. Я хочу познакомить тебя с другом.
Мария пожала плечами и открыла дверь пошире. В комнате было темно, но когда мои глаза привыкли к темноте, я смог различить в ней парочки молодых людей и девушек. Они сидели вместе в этом холодном, зловонном помещении. Кто-то зажег свет. Дети смотрели на меня тем же пустым взглядом, который я видел на лицах "мятежников".
— Это тот самый священник, которого выгнали из суда по делу Фермера.
И сразу же внимание ребят было приковано ко мне. Более того, они симпатизировали мне. В этот вечер у меня была возможность впервые проповедовать нью-йоркским хулиганам. Я не старался много говорить. Сказал, что они любимы. Любимы такими, какие они есть, несмотря на их пристрастие к наркотикам, алкоголю и сексу. Бог понимает, что ищут их души в то время, как они напиваются или ищут развлечения в сексе. Бог хочет дать им все то, что они ищут: радость, веселье и цель жизни, но не из дешевой бутылки в этом гнилом подвале. У Господа есть для них более высокие планы.
Когда я сделал паузу, один подросток сказал:
— Давай, давай, продолжай, мы врубаемся. Я впервые слышал такое выражение и оно означало, что их сердца тронуты, а это было самым дорогим комплиментом моей проповеди.
Я бы покинул этот подвал с чувством воодушевления и радости, если бы не одно. Здесь, среди членов Джи-Джи-Ай. я впервые столкнулся с применением наркотиков. Мария, которая оказалась как бы главарём женской части группировки, прервала меня, когда я сказал о том, что Господь может помочь изменить их жизнь.
— Только не мою, Дэви, только не мою. Она поставила стакан и снова обнажила плечо.
— Почему же, Мария?
Вместо ответа она закатала рукав и показала свою руку. Я не понял и сказал ей об этом.
— Иди сюда, — Мария подошла к свету и снова показала мне свою руку. Я увидел небольшие ранки, похожие на укус комара. Некоторые из них были уже засохшие, а другие совсем свежие. И вдруг я понял, что она хотела этим сказать. Она была наркоманкой.
— Я конченый человек, Дэви. У меня нет никакой надежды, даже на Бога.
Я окинул взглядом всех остальных, надеясь, что это мелодрама. Но никто не улыбался. Тогда я понял то, что позже вычитал и в статистике полиции, и в сообщениях больниц: у медицины нет эффективных средств против наркомании. Мария выразила мнение специалистов: нет ни малейшей надежды для тех, кто, как она, впрыскивали героин прямо в кровь. Мария была обречена.
Все книги Давида Вилкерсона