Глава 1. Трумпельдор и другие мои герои

Кирьят-Шмона (Город Восьмерых), городок у подножия Голанских высот недалеко от границы с Ливаном. Год тысяча девятьсот шестьдесят четвертый. В тот День памяти* мы, школьники, выстроенные в длинные шеренги, не отрывали глаз от флага еврейского государства. Национальный флаг Израиля был приспущен. Сегодня мне уже не вспомнить все возвышенные речи, произносимые директором и старшеклассниками в тот день. Торжественно и сурово говорили они о зверствах подлых фашистов по отношению к евреям в далекой стране Германии.

Когда в точности началась Вторая мировая война? Десять лет назад? Тысячу? Кто ее знает! В конце концов, история еврейского народа изобилует описаниями жестокостей. Каждый национальный или религиозный праздник пробуждает воспоминание о наших врагах, которые из поколения в поколение поднимались против нас, чтобы смести с лица земли. Но Святый Израилев, да будет Он благословен, всякий раз спасал нас от наших врагов... В голове двенадцатилетнего мальчика все эти события слились в мешанину из наказаний, несчастий, карательных указов и ненависти к евреям - будь то сирийцев на Хануку *, персов на Пурим*, египтян на Песах* (Пасху), римлян на Лаг Ба Омер* или арабов в День Независимости Израиля. Как мне, ребенку, было разобраться в столь многочисленных врагах, длинной вереницей проходящих через всю нашу историю?

Но вот интересно – одна фраза, произнесенная в тот день, прочно запечатлелась в моей памяти: «Мы никогда не забудем, мы никогда не простим!» Я и сегодня могу мысленно воссоздать ту гнетущую атмосферу с душераздирающим воем сирен, который напоминал мне причитания обездоленной матери, оплакивающей свое мертвое дитя... Наконец, мы хором пропели национальный гимн «Атиква» (Надежда), который завершил церемонию.

Я изо всех сил старался представить, что же именно произошло тогда в нацистской Германии, в надежде прочувствовать хотя бы капельку ужаса того океана смертей в лагерях истребления и газовых камерах. Но и самые искренние усилия не помогали мне оживить в душе то, что давно умерло и похоронено в чужой земле. Руки по швам, стоял я в шеренге учеников на просторной игровой площадке начальной школы. Мои глаза были прикованы к флагу, бурно развеваемому утренним ветром с Галилеи. Кроме знакомых звуков национального гимна мое сердце было переполнено острым чувством гордости за то, что я – гражданин Израиля. Любовь к моей стране и готовность в любую минуту встать на ее защиту переполняли мое сердце.

Шли годы. Мы жили на севере Кирьят-Шмона, совсем рядом с ливанской границей. Однажды на переднем дворе нашего дома появился огромный бульдозер. Козы, утки и куры, обычно привольно бродившие по просторному двору, в ужасе бросились врассыпную перед громыхающей машиной. Наблюдая за бульдозером, роющим большую яму, я размышлял о тех проклятых траншеях в Европе, наполненный трупами мужчин и женщин, стариков и детей – трупами наших людей. «Никто и никогда не будет рыть таких траншей в нашей стране!» - поклялся я самому себе.

Но эта яма, как и все подобные ямы, вырытые в те дни в нашем городке, предназначалась совсем для другого. Вскоре туда опустили доски, железную арматуру и бетонные плиты. В конце концов все это превратилось в бомбоубежище - укрытие от воздушных налетов. Черную землю, которой засыпали бомбоубежище, скрыли тут же посаженные кроваво-красные анемоны – ветреницы, напоминавшие мне о крови евреев, погибших и погибающих под снарядами «катюш», которые летели на нас из Ливана.

Глядя на новую постройку, я думал: «Наши враги никогда не скрывали своей ненависти к нам. Если начнется очередная война, мы в Кирьят-Шмона первыми подвергнемся обстрелу. Звуки сирен будут загонять нас в бомбоубежища, как перепуганных кроликов. Побегу ли и я прятаться? Буду ли спасать свою шкуру, как все остальные? Нет, ни за что! Я буду сражаться! Я ни за что не позволю этим дикарям, этим язычникам снова причинить нам вред!» - торжественно пообещал я себе. «О Господи, зачем Ты вообще сотворил этих язычников? Неужели Ты не мог сделать их всех евреями? Разве не интересно посмотреть, как выглядел бы этот мир, если б его населяли одни евреи?»

Шабат (святая Суббота) и другие святые дни были для молитвы в синагоге мы любили собраться вместе за праздничным столом, накрытым моей матерью и сестрами. Мы читали кидуш, традиционную субботнюю молитву освящения вина и хлеба – йа’ин и халы. В этой благословенной атмосфере святости мы съедали традиционный поздний завтрак, состоящий из печеных картофелин, багровой свеклы и крутых яиц, которые потихоньку кипятились всю ночь и к утру темнели, словно от загара. На столе бывали и ломтики жареных баклажанов или тыквы, а иногда и приправленная красным перцем рыба. И никто, конечно, не отказывался от крепкого сладкого чая – он был непременной частью семейного завтрака.

Потом, когда отец уходил вздремнуть, а мать принималась за свои нескончаемые хлопоты обо всем и обо всех, я уходил на субботнюю прогулку по окрестным холмам. Там я любил собирать цветы, наблюдать за бабочками и лакомиться дикой малиной, инжиром и гранатами, росшими в долине. Я освежался холодной речной водой и бодрящим воздухом Верхней Галилеи.

На вершине холма Тель-Хай (Живой холм) находились могилы национальных героев. Все ощущения и запахи, которые я вбирал, гуляя там ранней весной, по-прежнему свежи в моей памяти, словно это было только вчера. Вспоминаю огромные эвкалипты, затенявшие крутую и извилистую асфальтовую дорогу; детей из ближайшего кибуца (ферма-коммуна в Израиле), управляющих тележкой, которую тащил по дороге длинноухий черный мул. И еще тяжесть корзин, доверху наполненных горькими маслинами, которые я приносил матери для засолки.

Пока я взбирался на этот холм, словно запятнанный кровью, в душе поднималась вереница взволнованных мыслей и чувств. Дело в том, что именно здесь, на холме Тель-Хай, я навещал своего старшего друга, героя по имени Трумпельдор*. Склонив голову в великом почтении, входил я на это военное кладбище. Мертвые, стоны которых, казалось, поглотила черная земля, были для меня примером патриотизма и горячей любви к Родине. Я просто не мог не думать об Иосифе Трумпельдоре и его легендарных последних словах: «Хорошо умереть за свою страну!» Он не прорычал эти слова, как лев, каменное изваяние которого воздвигнуто на его могиле; нет, скорее уж, он с мучительным вздохом прошептал их на своем смертном ложе. Эти слова начали звучать в его сердце, когда он вел плуг на полях Тель- Авива, вел своей единственной рукой; и по сей день эти слова снова и снова находят отклик в самых потаенных уголках души каждого еврея.

Восемь героев пали на этих полях, и в их честь назван Кирьят-Шмона. Возможно, я жив сегодня только благодаря пролитой ими крови. Если бы эти восемь героев Тель- Хая не принесли себя в жертву на алтаре национального возрождения, может, тогда мне пришлось бы родиться и расти на чужой земле?

Каждый мой приход на это место пробуждал глубокие мысли и неразрешимые вопросы. Каково жить евреям среди язычников-антисемитов? Почему еврейский народ был преследуем с такой жестокостью во время его изгнания? Почему вообще мои предки покинули свою родину? Почему они оставались в изгнании столько лет, почему вернулись только теперь?

Равины учили нас, что причиной первого семидесятилетнего изгнания с родной земли были наши грехи – «идолопоклонство, кровосмешение и кровопролитие». Они говорили, что из-за нашей «беспричинной ненависти» мы были уведены из родной страны на последние две тысячи лет. На кого же была направлена эта «беспричинная ненависть»?

Почему мы не вернулись раньше, чтобы покорить пустыню, заставить одичавшую страну расцвести, как роза, и сделать бесплодную землю радостной? Почему не пришли мы раньше, чтобы высушить зараженные малярией болота долины Ху́ ла? Земля, дарованная нам Богом, превратилась в обитель шакалов, мы были рассеяны по другим странам и брошены на милость всех тамошних язычников (см. Исайи 35 гл.). Почему Бог решил привести нас домой именно теперь? Неужели искупление Израиля начинает воплощаться в жизнь прямо здесь и сейчас, на наших глазах? Неужели мы действительно – последнее поколение рабов и первое поколение спасенных? Разве мы чем-то лучше или святее наших предков? Чем мы заслужили эту честь – быть «началом спасения», как учили нас равины? Как это вышло, что и я стал частью этого поколения?

Из всех людей, почему именно я? Как получилось, что мы были, наконец, допущены к жизни в стране, которая до сих пор считалась страной, «пожирающей своих обитателей»? Изгнал ли нас Сам Господь Бог или эта земля возненавидела нас и исторгла из себя? Есть ли на лице земли другой такой род человеческий, который дважды был изгнан с родины, но оба раза вернулся, чтобы разбудить спящий дух и возродить омертвевший язык? Кого благодарить и почитать за возвращение? Теодора Герцля? Лорда Бальфура? Хаима Вейцмана? Давида Бен-Гуриона?* Или на самом деле мы должны благодарить Всемогущего Бога Израиля, Который изгнал нас из нашей страны за грехи наши и Который, оставаясь верным Своим давним обещаниям, великодушно вернул нас домой?

Все эти вопросы, затрагивающие самую суть нашей жизни, поражали меня своей таинственной силой.

Почему с вершины Тель-Хая рычит каменный лев, и к кому обращен этот беззвучный рык? Бросает ли он вызов ненависти и злобе наших врагов, которые смотрят с Голанских высот на наши молодые поселения, на наше возрожденное государство? Или этот лев – Боже упаси! – поднимает свою голову в открытом вызове Господу, Который позволил язычникам тащить нас к виселицам, как овец на бойню? И вообще, в чем заключался наш ужасный грех, послуживший причиной страстной ненависти к нам всего мира? Кто еще поднимется на нашу страну в будущем, чтобы наказать наших потомков?

Я смотрел на покрытую снегом гору Хермон, возвышавшуюся над далеким горизонтом, и на окружавшие меня зеленые просторы. Меня тревожил контраст между красотой природы и уродливостью истории. В тот далекий День Памяти я стоял, руки по швам, под приспущенными флагами, размышляя о жестокости христиан и задавая себе вопрос: где же был Бог, когда нацисты беспощадно уничтожали нас? Здесь, на Тель-Хае, я сидел в тиши, погруженный в мысли о жгучей ненависти к нам арабов-мусульман. В синагоге я молился, спрашивая себя: что же это значит – быть евреем и как случилось, что Бог избрал именно нас среди всех народов Земли?

Я никогда не сомневался в существовании Бога, но не мог понять, почему и как Он позволил каким-то язычникам истреблять нас с такой жестокостью. Почему Он разрешил им нас убивать? Неужели Он избрал нас только для этой цели? Чего же хочет Бог, и почему так трудно Ему угодить?

Посреди кладбища на стене из обтёсанных камней – надпись громадными черными стальными буквами:

«Кровью и железом пал Иуда,
Кровью и железом Иуда возродится!»

Как-то, глядя на эту надпись, я подумал: «Нам всегда приходилось пересекать вброд реки огня и крови. Даже сегодня мы вынуждены сражаться, проливать свою кровь, чтобы защитить родную страну, иначе наша земля снова попадет в руки врагов!» И вызывающая, еретичная мысль вдруг пронзила мой мозг: «Если это то, для чего мы были избраны, то не лучше ли было нам оставаться необрезанными, как все другие народы, живущие вокруг нас? Ведь последний язычник живет лучше, чем обрезанный еврей, которого до самой могилы преследует беспощадный меч!»

«Господи, помилуй! Прочь эти богохульные мысли! – осадил я себя. – Разве я не еврей? Я рожден евреем и никогда не должен осквернять себя таким кощунством! Да мне лучше сгореть живьем, чем подражать этим необрезанным язычникам, погрязшим в бесстыдстве и грехе!»

С раннего детства учителя привили нам чувство крайнего отвращения к презренным «эллинизаторам» и «обращенным», встречавшимся на протяжении всей истории евреев, к этим предателям-приспособленцам, которые избирали легкую и удобную жизнь среди язычников, предпочитая ее исполненной духовности еврейской жизни. Наши наставники учили нас презирать тех, кто трусливо пытался избежать всевозможных преследований со стороны гойим (гоев, т. е. неевреев) и злого рока, подстерегающего ненавидимых всеми евреев.

Я пришел к мысли, что мы, евреи, являемся живым свидетельством существования Бога. Если бы и мы вели себя, как язычники, на земле не осталось бы никого, кто может нести миру свидетельство Единого Истинного Бога! Эти язычники, которые вроде бы мечтают избавиться от евреев, на самом деле пытаются освободиться от Самого Бога и подчинения Ему. На самом деле они тщетно пытаются свергнуть Бога с Его победоносного престола и незаконно узурпировать Его власть. Но разве и мы, евреи, в сущности, не стремимся к той же цели?

Чем, в самом деле, человек отличается от животного? Что отличает меня, еврея, от остальных тварей земных, от деревьев, от камней и океана? Разве язычник может увидеть во мне что-то особенное и притягательное? Побуждает ли язычников знак обрезания, запечатленный в моей плоти, к тому, чтобы попытаться узнать моего Бога и полюбить Его превыше всего существующего? Да и как им узнать, что я обрезан? В конце концов, это как- то не принято демонстрировать! И даже если язычники узнают, что от этого изменится? Может, кипа (головной убор иудея, закрывающий верхнюю затылочную часть), цицит (бахрома или кисточки на национальной одежде) и пейсы (хотя евреи их больше почти не носят) отличают нас от остального человечества и показывают, что мы – Богом избранный народ? Но если это так, то не должен ли наш внешний вид, отражающий внутренний смысл, вызывать у язычников ревность и побуждать к подражанию нам?

Несмотря на что я гордился своей национальностью, я не мог видеть в себе образец, достойный подражания любого человека, ищущего Бога Израиля. Приходилось признать, что я никак не могу служить примером человека, избранного Богом для просвещения язычников.

Может быть, если бы мой народ постарался быть морально чище других народов, язычники увидели бы в нас доказательство существования Бога? Но разве мы чем-то лучше? Даже если бы нам и удалось стать самым милым и приятным народом на Земле, разве язычники не стали бы злоупотреблять нашей добротой, используя наше радушное расположение? Что лучше – эксплуатировать или подвергаться эксплуатации? И скажите мне ради всего святого, кто знает ответы на все эти противоречивые и запутанные вопросы?

Тишина и спокойствие кладбища напоминали мне о торжественной тишине школьного двора во время церемонии, посвященной Дню памяти Катастрофы и Героев Израиля. Длинные ряды могил были похожи на длинные прямые шеренги школьников, стоящих по стойке «смирно». Невольно подумалось, что здесь, в темной земле Тель-Хая, совсем недалеко от Кирьят- Шмона, похоронены в основном молодые люди, почти дети. Конечно, дети Кирьят-Шмона никак не похожи на эти могильные камни. Они переполнены жизненной силой, их сердца бьются в ожидании лучшего будущего, в предощущении жизни в мире, не знающем страха – страха перед внезапным ревом низко летящего бомбардировщика или перед воем очередного снаряда, пущенного на нас из Ливана.

Долго ли нам еще идти по этой долине теней под страхом смерти, собирающей столь обильную кровавую дань? Верно, конечно, что этот драгоценный клочок земли принадлежал нашим праотцам, что его дал нам в наследие Сам Господь, обещавший нам эту землю. Но оправданы ли все жертвы, которые приходится приносить, чтобы владеть ею?

Что касается меня, я буду защищать эту землю до самого конца. Я буду закрывать ее своим телом, я не позволю врагу отнять ее у меня. Когда придет время идти в армию, я стану летчиком, на худой конец – воздушным десантником. Я любой ценой буду защищать любимую землю!

Беззвучный рык льва на могиле Трумпельдора отдавался эхом в растревоженном сердце, этот каменный монумент навсегда запечатлелся в детском мозгу. Наконец, оставив мертвых спать с миром, я поворачивал на юг по дороге, ведущей к дому.

Высокие пихты тянулись к светло-лазурному небу, птицы радостно распевали среди ветвей. Воздух был тих в этот час, и мне казалось, что даже ветер прекратил свой полет, чтя святую Субботу. Полевые цветы всех оттенков украшали обочину дороги: здесь были красные анемоны, оранжевые маки, золотые хризантемы, желтые ковры дикой горчицы, и все они наполняли воздух своими чарующими ароматами. Справа от меня вздымался хребет Нафталийских гор, на востоке виднелись далекие Голанские высоты, окрашенные бледно-голубыми тенями. Под ними я мог видеть сверкающие, словно сапфиры, рыборазводные пруды плодородной долины Ху́ла. Я вдохнул в легкие чистый воздух, пытаясь навсегда сохранить эти ощущения: восторг перед чудом творения, перед чудом того, что еврейский народ - мой народ – сумел выжить, пройдя через тысячелетия своей трагичной истории.

Внезапно нахлынули повседневные заботы, исторгнув меня из этого состояния мечтательной задумчивости. И все же осталось несомненное ощущение того, что быть евреем – это хорошо, пусть и нелегко.

Когда я вернулся домой, отец уже готовился возвращаться в синагогу: наступало время вечерней молитвы.

Кадры из фильма «Новый Дух»