На следующий день мы познакомились. Я показал на себя и отчетливо произнес:
- Брюс Ульсон.
Замешательство отразилось на их лицах. Один из мужчин попытался произнести:
- Брушалонга.
Я покачал головой.
- Брюс Ульсон. Бр-ю-юс У-ульсон. Он попробовал еще раз.
- Брушко.
Я снова повторил:
- Брюс Ульсон.
Индеец улыбнулся и кивнул головой:
- Брушко, - потом повернулся к одному из мужчин, стоящих около него и радостно сказал:
- Брушко.
Тэт попробовал повторить:
- Брушко.
Вскоре то же повторяли все вокруг меня.
- Брушко, - говорили они, показывая на меня.
Итак, я стал Брушко.
Я стал знаменитостью. Индейцы подражали моей речи, тискали мне руки и гладили по животу. Иногда, когда я лежал в гамаке, двое-трое детей забирались ко мне, и как будто я был просто большое изваяние, ползали по мне и что-то тараторили.
Я получал много хорошей копченой рыбы, вареные клубни маниоки. Это было очень вкусно. Человек, который первым узнал меня - его звали Арабадоика - всегда приносил их мне на большом банановом листе. Я выбирался из гамака и ел, а он стоял и усмехался вместе с толпой прочих постоянных и любознательных зрителей. Казалось, их интересовало все, что я делал, и они смеялись, пели или разговаривали.
Рано утром мужчины уходили на охоту, а женщины начинали работу по дому. Дети играли в пятнашки или мастерили маленькие стрелы и выпускали их по мишеням. Позже, когда мужчины возвращались с добычей, начиналось приготовление пищи. Все наслаждались запахом жареного мяса и перекрикивались друг с другом через все жилище. В каждой семье пищу готовили сами, поедая ее с явным удовольствием. Наевшись до отвала, вставали и прогуливались, похлопывая друг друга по животу, подобно гордым матерям, которые сравнивают своих младенцев.
Казалось, что каждый выказывал мне расположение, и я радовался этому. Я уже упорно трудился по изучению языка мотилонов, но скоро понял, что это будет долгим и медленным процессом.
В Миннесоте я работал в детском клубе и научился несложному фокусу - "вынимать" и "протирать" свой глаз. Я вспомнил о нем, когда со мной в гамаке было несколько детей. Посадив их на землю, я приготовился показывать представление. Чтобы посмотреть, что это я буду делать, пришли еще несколько ребятишек.
Я взялся пальцами за глаз и стал вращать кистью руки взад и вперед, скрипя зубами. Затем, закрыв глаз, я сделал вид, что вынимаю его из глазницы, дышу на него, чищу об рубашку. Потом я "вставил" его обратно, немного повернув, чтобы глаз "встал на место", и открыл его. Да, стало гораздо лучше, я вижу теперь более отчетливо.
Детям понравилось. Они захотели, чтобы я сделал тоже с другим глазом. Я проделал и это, потом притворился, что вынимаю оба глаза, что вставляя обратно поменял их местами. А когда я открыл глаза, они были перекошены! Это была сенсация. Дети побежали, чтобы привести других ребятишек, или своих родителей, чтобы каждый смог увидеть это удивительное зрелище.
Меня порадовал такой теплый прием, но когда вокруг стали собираться люди, я понял, что эта сценка может иметь практическое значение в изучении языка. Поэтому, я достал карандаш и блокнот, и снова показывая фокус, прислушивался, что говорят вокруг, и как мог, заносил на бумагу.
Когда я вынул оба глаза, дети сказали что-то вроде: "А, сейчас он сделает их косыми", и я записал форму будущего времени. Потом я "положил" один глаз в рот и сделал вид, что проглотил его. Аудитория замерла в удивлении.
- Он съел его! - прошептал какой-то малыш. Это была форма прошедшего времени.
Я "извлек" глаз обратно и записал форму прошедшего времени, продолжающегося в настоящем. Для каждого в доме я проделывал эти штуки десятки раз, пока мне не стало казаться, что вокруг глаз появляются синяки, но блокнот заполнялся словами языка мотилонов.
Также имели успех и другие игры, которые я смог вспомнить. Я "отрубил" свою руку над рукавом рубашки ребром ладони другой руки, вытягивая затем руку из рукава, словно она была сломана. Индейцы смеялись, пробовали повторить. Ничего не получалось. Они недоумевали, я предлагал им:
- Давайте, я вам так сделаю. Они отказывались:
- Нет, ты сломаешь нам руки, - смеялись и убегали. Еще я растягивал руку и так размахивал ею в воздухе, как будто бы рука была сломана в локте и свободно свисала. Поскольку мотилоны не знали этого трюка, они, естественно, были сбиты с толку.
С невероятным терпением они могли смотреть на мои фокусы снова и снова. Но настает момент, когда любая игра приедается. Через несколько недель большинство индейцев, да и я тоже, потеряли к ним интерес.
Я старался заинтересовать себя больше жизнью взрослых в этом доме. Я наблюдал в один день, как Арабадоика делает стрелы, и даже сам попытался смастерить одну. Конечно, я все делал неправильно, но Арабадоика был терпеливым учителем. Это было увлекательно, но требовало большой практики. Через несколько дней я начал искать другое занятие.
Я стал смотреть, как ткут женщины. Вообще-то они никогда бы не позволили мужчине сидеть и глядеть на них, но я был чужестранцем, и они примирились с моим присутствием, хотя они хихикали застенчиво, когда я приходил. Ткацкое ремесло было моим хобби, и я углубился в наблюдения за тем, как они из дикого хлопка, собранного ими, прядут нити и сплетают их в грубую ткань для своих юбок. За работой женщины много разговаривали, и можно было услышать много новых слов. Конечно, я ничего не понимал из того, что они говорили, но я привыкал к звукам их языка, надеясь, что это поможет мне в будущем. Мне захотелось иметь ткацкий станок и работать на нем, но я понимал, что это не лучшая мысль. Если я буду сидеть и ткать, это может вызвать презрение мужчин, так как ткачество всегда было женской работой.
Наблюдать за ткущими женщинами, как и за изготовлением стрел, можно день, два, пусть три, но дальше выдержать невозможно.
Я начал мечтать о том, чтобы день продолжался часа три, а остаток времени был бы занят сном. Часами я лежал в гамаке, уставившись на высокий потолок и мечтая о сне. Я стал рано ложиться, сразу после вечерней трапезы, но из-за этого начал просыпаться в два часа утра и бодрствовать остаток ночи. Я принуждал себя всматриваться во что-нибудь или прислушиваться к чьей-либо невнятной для меня речи, пока не становилось достаточно поздно, чтобы идти спать.
Мной начала овладевать депрессия. Казалось, что солнце вообще не движется по небу, каждый день длится целую вечность и ничем не отличается от предыдущего.
Конечно, страдать было не из-за чего. Мотилоны - веселые и кроткие люди. Однажды я наблюдал такую картину: женщина, на коленях у которой сидела ее маленькая дочь, работала за ткацким станком. Девочка запустила руки в ткань и так перепутала нитки, что они превратились в беспорядочный клубок, но мать даже не отругала ее. Она просто отодвинула дочку от станка, терпеливо исправила спутанное место, а затем показала девочке, как она может помочь чесать пряжу.
В другой раз я увидел, как подрались два братца. Их мать, расстроенная этим, подняла с земли петушиную голову и слегка ударила одного из них по ноге. Она только коснулась его, но мальчик разрыдался, потому что огорчил свою маму. Это было самое строгое наказание из тех, что я видел, которое применялось или в котором была нужда.
Но были вещи, которые мне не нравились. Коллективное жилище, хижина, в которой жили около восьмидесяти мотилонов, могла бы стать отличным местом для совместного ведения хозяйства, но каждая семья жила собственной жизнью. Если в какой-то из дней у одной семьи оказывалось слишком много еды, излишки они выбрасывали, не обращая внимания, голодает соседняя семья или нет. Между семьями не было тесных связей. Долгое время одна семья могла жить рядом с другой, не зная имен своих соседей.
Население хижины постоянно менялось. Любая семья могла без предупреждения сняться с места и уйти. На другой день приходила другая семья, устраивалась на их месте, причем никто особенно не обращал на них внимания, не интересовался, надолго ли они пришли. Очень часто, прежде чем кто-нибудь интересовался, кто они такие, проходили недели.
Здесь никогда не плакали, никогда не показывали и признака печали и боли. Казалось, что такие чувства неведомы мотилонам. Милбки и постоянный смех начали казаться бессмысленными.
- В конце концов, это все же нецивилизованные индейцы, и в их чувствах нелегко разобраться, - думал я.
Снова и снова я читал свою Библию от корки до корки, пока она не стала казаться мне слишком однообразной и почти что надоедливой. Я знал, какой стих идет за каким. Я помнил те мысли, которые возникали у меня при чтении тех или иных мест молитвы, которые я возносил. Конечно, все это было свидетельством, что Бог слышал мои молитвы. После всего, что со мной случилось, я оказался здесь, среди индейцев мотилонов, которые пользовались дурной славой, и мирно живу с ними.
Но радость от этого постепенно прошла. Я приехал, чтобы обратить индейцев мотилонов ко Христу. Делаю ли я это? Нет, ведь я не знаю их языка, кроме нескольких бытовых выражений.
Я думал о выдающихся миссионерах, чьи биографии я читал. Но, казалось, их опыт ничем не мог мне помочь. Я смог преодолеть многие препятствия, но что поделаешь с этой постоянной ужасной скукой? Я вспоминал миссионеров, с которыми встречался в Миннеаполисе, и миссионеров на Ориноко, к которым я относился так критически. Через четыре года они должны приехать домой в отпуск и рассказать о новообращенных.
Эта глупая мысль угнетала меня. Я уже три года в Южной Америке. Где мои новообращенные? Конечно, к ним можно отнести моих друзей в университете, но о них я не мог думать как о новообращенных. Это были просто друзья, с которыми я мог делиться своими мыслями.
А здесь, спустя три года, у меня нет денег, нет миссии, (которая бы купила мне билет домой. Фактически, единственное место в мире, где я не умру с голоду, это в джунглях, у мотилонов.
Я упал духом. Каждое утро я боялся даже мысли о еде. Пища стала хуже, чем у юко. Без соли и сахара она не могла быть особенно вкусной. Часто, когда из съедобного было только мясо обезьяны да черви, меня просто рвало. Не давали покоя блохи, а на коже от постоянной грязи появилась сыпь.
И почему этот язык так труден? Я полагал, что мне удалось добиться успехов за несколько первых дней, но теперь мне стало казаться, что он труднее, чем язык юко. Я не хотел жить три месяца абсолютно без общения, как было с юко. Я всегда искал кратчайшие пути для достижения целей, но здесь их не было.
Однажды утром, заранее содрогаясь от отвращения к бесконечному дню, который мне предстоит, я выбрался из гамака и вышел из хижины наружу. Выходя из помещения, я поскользнулся и чуть не упал: оказалось, что я наступил на кучку человеческих испражнений. Счистил их с туфли как можно лучше, добрался до пенька и сел. Было около одиннадцати часов. Солнце стояло почти в зените, и было очень жарко и влажно. Около хижины не было даже деревьев, в тени которых можно было бы спрятаться. Мухи, сверкая крылышками на солнце, жужжали над другими кучками испражнений. Почему им нужно делать это прямо у входа? Неужели они не могут отойти куда-нибудь, где это никому не будет мешать?
Как раз в это время одна из женщин, подойдя к двери, выбросила кухонные отбросы: кожуру бананов, ананасов и все то, что осталось от съеденной рыбы и обезьян.
Конечно, по понятиям индейцев, она в достаточной мере соблюдает чистоту. Одна из женщин целую неделю не убирала отбросы. Они лежали на полу, пока на них не начали расти поганки.
Что за мерзкое место! Мне сдавило грудь. Чтобы не видеть ничего этого, я закрыл глаза.
Из хижины вышла пожилая женщина и, ухмыляясь беззубым ртом, направилась ко мне. Что-то бормоча, она дружески потерлась об меня. Пахло от нее отвратительно. Я посмотрел на ее густые спутанные черные волосы: по ним ползали вши. Груди дрябло свисали.
Я поднялся и пошел от нее прочь, чувствуя дурноту. Она пошла следом и, положив руки мне на талию, обняла. Потом рассмеялась глупым идиотским смехом. Я посмотрел вниз на ее руки. Они были ужасно грязными. Я осторожно отстранился и отошел подальше в джунгли. Хихикая, она шла за мной.
Я даже не мог сказать ей, чтобы она отстала. Такая простая вещь, но я не мог этого сказать. Здесь не было ни одной живой души, которая бы понимала меня.
Как долго это может продлиться? Три месяца? Четыре? Смогу ли я полноценно общаться с ними через год?
Есть одна старая песня, в которой говорится: "Если ты не можешь нести крест, не можешь носить и венец".
Я понял, что не хотел нести креста. Хотел получить венец со всеми его алмазами, совсем не неся креста.
Еще раз взглянув на старуху я уже не был уверен, что хочу иметь венец.
Все книги
